это — грязномарание! Ты — опять худшая из всего класса! Пьяная курица лапой — и та пишет лучше. Хочешь остаться на второй год? "Вообще-то я была круглой отличницей. То есть такой, что круглее некуда. Я не помню, когда научилась читать и писать, — мне кажется, что я умела делать это всегда. Можете не верить, но у меня сохранилась открытка, написанная мной в возрасте трёх с половиной лет! И на грамотность я никогда не жаловалась. Но вот почерк... Никто меня специально не учил, я сама выучилась, срисовывая буквы с книг, и по младенческому простодушию считала, что написано должно быть правильно и понятно — и всё. Оказалось, что должно быть ещё и "красиво". А это как? За три года мне никто ни разу (!) не объяснил, чего от меня добиваются и как надо. Просто лепили очередной "кол" и снова и снова стыдили, доводя до горьких слёз. И что? Как только чистописание "кончилось", у меня немедленно установился весьма своеобразный почерк, который и остался навеки. Пишу я некрасиво, зато абсолютно грамотно, очень разборчиво и с огромной скоростью; в университете ещё все педагоги удивлялись, видя человека, способного по шесть часов кряду конспектировать текст в режиме "живой" речи дословно. И вдруг я делаю открытие: оказывается, согласно научным данным, почерк человека заложен генетически, не меняется и не поддаётся корректировке! Даже если прикрепить ручку к запястью, писать левой рукой, ногой или зажав карандаш зубами — почерк остаётся неизменным! Требовать от человека, чтобы он изменил почерк — всё равно, что требовать, чтобы он изменил цвет глаз. А теперь вопрос: зачем нужно было ежедневно на протяжении трёх лет публично унижать ни в чём не повинного ребёнка? Дорогие родители, уважаемые учителя! Будьте снисходительны к детям. Помните, что мелочи вроде каракуль в тетради ребёнка никак не портят и на будущие успехи в жизни не влияют, а вот постоянной критикой можно легко сломать маленького, но всё же человека. ПОЖАЛЕЙТЕ ДЕТЕЙ!

А я — молодой-зеленый дурачок, работал в небольшой компьютерной фирме. Клиенты попадались разные, далеко не все исповедовали принцип "долг — дело чести". Но как-то умудрялись с ними договариваться, не доводя до крайностей.

А эти — какие-то недоговороспособные попались. Не хотят платить за сделанную работу — и все тут. Козыряют своей крутостью, причастностью к одному "общественно-политическому союзу". В общем, редиски натуральные...

Я как раз надумал увольняться, в столицу переезжать. И вот шеф, когда я к нему пришел за расчетом, прямо так и сказал:

— Твой клиент? Твой. Должны они нам? Сто пудов. Значит, езжай и выбивай долг как хочешь. Привезешь бабло — заплачу тебе сколько положено, а нет — извини.

Посмотрел я на себя в зеркало... Худосочный очкарик-ботан. Костюмчик дешевенький, с галстуком пестрым по тогдашей моде. Ну кто меня не то что испугается — а всерьез воспримет? Но делать-то нечего... Сел я в свою раздолбанную копеечку, да покатил к офису должников. А квартировали они на окраине, рядом с заводами. Приехал, захожу в приемную к главному, интересуюсь на предмет его присутствия. Нету, говорят. Ну ладно, отвечаю, я его на улице подожду, в машине.

Выхожу — и соображаю, что даже не знаю, как он выглядит-то. Только имя-отчество и дали мне. Но возвращаться, спрашивать — несолидно как-то. Побрел к своей копеюшке. Сел, жду. Час, два, три. Чтоб не скучать — книжку прихватил, читаю, да на закладку периодически поглядываю — фото моей красавицы-женушки.

Машину поставил напротив входа в здание. Мой расчет — как подъедет какой лимузин крутой — так я прямо к нему и подойду. Никто, кроме директора ихнего в таком транспорте передвигаться не может.

До вечера досидел — не приехало лимузинов. Вообще как-то пусто на парковке, и из здания никто ни входит, ни выходит. Только шторка у окна приемной иногда колышится.

Часов в 8 совсем темно стало — думаю, дальше ждать нет смысла. Район опять-таки не самый спокойный — нечего мне тут ночью делать. Уехал домой несолоно хлебавши.

На следующий день — ровно то же самое. Пришел — спросил — был послан — ушел в машину — просидел до вечера. И опять — тишина, только птички чирикают.

А на третий день, утром, шеф наш меня поймал. Завел в кабинет. Вручает конверт пухлый. Я пересчитал — там сверх того, что мне полагалось, еще крупная сумма. Поднимаю на него глаза с немым вопросом.

— Заплатили, говорит. Сегодня деньги на счет упали.

— А еще, говорит, звонил мне на трубу рано утром их главный: "Вы нас не так поняли, мы войны не хотим. И вальщика нам присылать не надо".

Вальщик — это киллер, если кто не знал.

"Я его сразу срисовал: дрищ в очках, под студентика косит. Тачка явно угнана, сидит, делает вид, что книжку читает — а сам пасет вход, да с фоткой сверяется. Нервы, конечно, у него канаты: внаглую так на самом виду красуется, не прячется, не боится, что его самого уберут. Матерый зверюга, короче. "

Взял я конверт, пожал шефу руку — и отбыл в первопрестольную с супругою.

А что из вышесказанного сказка, а что быль — вы сами решайте.

Заводчик сказал мне, чтобы я и не думал в нем злость воспитывать! Он, говорит, сторож от природы. Мы с моим Каро вместе росли. Всю нашу семью он, конечно, знал, но хозяином признавал только меня. Когда я ложился спать, он приходил в мою комнату и плюхался у двери. И никто не мог войти. Он сразу нос морщил, клыки показывал и порыкивал.

Мать моя кормила его. Он ей руки лизал. А разбудить меня в школу, она могла только из коридора.

Твоя вневедомственная будет у тебя на полу у входа спать?

Драться он любил с чужими собаками. Глаза при этом у него под лоб как-то закатывались. Вроде прямо белками смотрел. Или не смотрел вовсе.

Я, помню, еще не знал, что дерущихся собак надо за задние лапы растаскивать, когда он с соседским кобелем сцепился. Я, пытаясь их разнять, между ними влез. Он, сгоряча, и хватанул меня пару раз за ногу.

В дырки от клыков мизинец влезал.

Раз цыгане хотели нас обчистить.

Дед в огороде ковырялся, а я в доме был.

Пес спал где-то в тенечке за домом.

Цыгане же наглые.

Идут гурьбой по улице. Видят, что один дед в огороде ковыряется, в доме тихо, окна и двери нараспашку. Ну, человек шесть отделились от толпы, и шасть через калитку к нам во двор. Деду бросили коротко: "Мы попить". А сами через двор к дому. Быстренько. Я из своей комнаты их увидел, услышал, только и успел подумать: "Собака же не привязана".

А они уже от собаки бегут. Один разорванную клыками ляжку рукой придерживает. Они даже в калитку все не поместились. Через забор перемахнули. Пес успел-таки еще двоих цапнуть. Но он спокойный был.

Посмотрел им вслед, и снова за дом ушел.

Я уже говорил, что всю нашу семью он знал. И в степени родства разбирался. Вот тетка моя жила неподалеку и часто к нам заходила. Он ей позволял заходить и выходить, даже если никого из нас дома не было.

Только брать ничего не разрешал.

Вот принесла она рассаду. Выложила ее из ведра, посадила, хотела взять лейку, чтобы полить, он зубы показал. Ага, нельзя значит. Хотела свое ведро забрать, — черта с два! Тоже нельзя! Принесла, поставила, — значит уже наше.

Гулять я его мог и одного выпускать со двора.

Он любил приходить к песочнице и смотреть, как детишки играют. Лежал рядом, поглядывал, подремывал, и снова поглядывал.

Других собак отгонял.

Деткам надоедали их формочки и ведерки, они с ним играли. Сыпали ему песок в глаза и уши. Я тогда еще удивлялся – чего у него глаза красные?

Бабульки поначалу его побаивались, сердились на меня, потом привыкли.

— Это хорошо, что он здесь. Вот вчера его не было, так бродячие собаки в песочнице нагадили. Ты, его почаще сюда присылай. Только и сам временами подходи. А то он нам не разрешает детей из песочницы забирать.